Митрополит Антоний Сурожский Опции

[Евгений А]

Вечерняя молитва

Большинство из нас вступает в ночь покоя; мы отложим тяготу дня, усталость, тревоги, напряжение, озабоченность. Мы отложим все это на пороге ночи и войдем в забытье. В этом забытии мы беззащитны; в течение этих ночных часов Один Господь может покрыть нас Своим крылом. Он силен оградить наши сердца против того, что может подняться из наших еще не очищенных, не просвещенных, не освященных глубин. Он силен оградить наши мысли, наши сновидения, спасти наши тела.

Мы войдем в ночной покой, но прежде – вспомним тех, кто вступает в ночь, полную тревоги. В больнице или в комнате больного есть люди, которые не уснут, потому что им больно, потому что им страшно, потому что они в тревоге за любимых, из которых одни несут вместе с ними бремя их болезни, а другие осиротеют с их смертью.

Есть люди в одиночестве тюрьмы; некоторые из них молоды, и где-то за стенами есть девушка, которую они любят, есть их дети, их товарищи, есть свобода, была надежда – а теперь ничего не осталось.

Есть и такие тюрьмы, где ночи ужасны, где сейчас начнутся допросы; они тянутся долгие часы в сердцевине ночи; кого-то будут бить, кто-то подвергнется пыткам. Они вернутся в свои камеры обессиленными и вступят в день, в котором им не будет отрады, один страх перед грядущей ночью. Сейчас над ними замыкается ночь, страх окутывает их тело, их душу.

Кроме того, есть во всех городах ночь шумная, ночь кабаков, ночь азартных игр, ночь пьяницы, ночь, в которой юноши и девушки потеряют чистоту; ночь, когда супруги, позабыв любовь, охваченные только желанием, будут грубы друг с другом.

Есть люди, которые потеряют честь, и кому стыдно будет проснуться утром.

Есть и те, кто пользуется всем этим, кто спаивает, кто соблазняет, кто отравляет наркотиками, те, кто смеется демонским смехом, не понимая, что решается их вечная участь.

Тех – да сохранит Господь; но этих – да помилует их Бог!

И есть в этой ночи те, кто будет предстоять перед Богом: мать у изголовья ребенка; жена, муж возле умирающего супруга; есть все те, кто посвятит ночь молитве. Есть в ней мальчик, который в одиннадцать лет ушел из Москвы, сказав матери: «Бог зовет меня молиться в лесу»; прошло уже пять лет; он один в лесной чаще, среди снегов лютой русской зимы.

И сколько, сколько других! В этой ночи не уснет врач, и сиделка будет бороться со сном. Есть целый мир жизни и страдания, и надежды, и смерти… и радости, и Божественного присутствия; все это есть в этой ночи.

Прежде чем предаться отдыху, поблагодарим Бога за все, что Он нам посылает, и попросим, чтобы пока мы, забывши все, будем спать, Он помнил страждущие тела – как больного, так и проститутки; ребенка и старика; заключенного, которого допрашивают, как и того, кто его подвергает допросу; того, кто пользуется чужой слабостью, как и того, кто сломлен в своей слабости; того, кто стоит перед Богом в своей пламенной борьбе между жизнью и смертью мира. Пусть Он помянет всех в Своем Царстве, и пусть придет мир, и прощение, и милость. Пусть самый ужас станет не концом, а новым началом. Пусть Тот, Кто перед лицом предательства познал предельный ужас в Гефсиманской ночи, вспомнит всех тех, для кого эта ночь не станет ночью покоя и отдыха. Пусть помянет Он и нас, ранимых и беззащитных: мы предаемся в Его руку с верой и с надеждой, в радости о том, что в меру своих сил мы любим Его, и что мы любимы Им вплоть до Креста и Воскресения. Аминь.

Взял там...

[Евгений А]

Судный день – день радости

Это должно быть время, когда мы отряхиваем с себя все, что в нас обветшало и омертвело, для того чтобы обрести способность жить, – жить со всем простором, со всей глубиной и интенсивностью, к которым мы призваны.

Пока нам недоступен, непонятен этот момент радости, у нас будет получаться чудовищная и кощунственная пародия; мы, будто бы во имя Божие, превратим жизнь в сплошное мучение для самих себя и для тех, кому придется расплачиваться за наши бесплодные потуги стать святыми.

Есть замечательное место в писаниях отца Иоанна Кронштадского, где он говорит, что Бог не раскрывает нам уродство нашей души, пока не обнаружит в нас достаточно веры и надежды, чтобы мы не были сломлены зрелищем собственных грехов.

Начало и продолжение...

[Евгений А]

Жить достойно Тебя мне слишком трудно. Вход Господень в Иерусалим

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы вступаем сегодня в страстные дни. Это дни, когда Христос, по любви Своей к нам, ради нашего спасения, не только принял на Себя человеческую плоть и человеческую земную трагическую судьбу, но время, когда отверженный людьми, Он пошел на смерть для того, чтобы со Креста иметь власть сказать: Отче! Прости им, они не знают, что творят… -и этим как бы снять грех с людей, даже тех, которые Его распинали.

Но эти события часто кажутся нам такими далекими, – это когда-то было, две тысячи лет тому назад: можем ли мы их ощутить глубоко, живо? Можем! Мы можем превзойти те образы, которые нам даны в богослужении, которые пленяют наше сердце, которые глубоко нас трогают, и которые, однако, иногда нам не дают видеть настоящую, жуткую трагедию того, что происходит.

И для того, чтобы обновить в вас это сознание, я хочу вам дать пример того, как другой человек, в наше время, дал свою жизнь, и как те люди, ради которых эта женщина, Наталья, умерла, целую жизнь прожили под знаком ее величия и жертвы.

То было в дни гражданской войны. Молодая, лет двадцати пяти, женщина с двумя детьми оказалась в городе, который заняли красные войска. Она, жена белого офицера, спряталась на окраине города в лачужке, надеясь, что облава пройдет и она спасется. Но в темную ночь к ней кто-то постучался.

Она с ужасом открыла дверь, но там был не ужас, а спасение: там стояла молодая женщина, которая ей сказала: Вас предали, сегодня ночью вас возьмут на расстрел; вам надо сию же минуту уйти! Мать посмотрела на своих малых детей и сказала: Как же мне уйти! Нас сразу узнают, да дети и не смогут далеко пройти! И эта женщина, которая еще недавно была просто соседкой, вдруг выросла в меру того, что Евангелие называет «ближним» – самым близким человеком, готовым всё отдать, всё сделать для другого. Эта Наталья сказала: Нет, вас никто искать не будет, – я здесь останусь и скажусь вашим именем… – Но вас расстреляют! – Да, – сказала Наталья, – но у меня нет детей… И Зоя ушла с двумя своими детьми.

Наталья осталась во тьме, которая всё сгущалась, в холоде, который пронизывал кости; она могла бы в одно мгновение выйти и стать снова не Зоей, а Натальей. Но она не вышла… Какие мысли у нее тогда были? Какие страшные искушения: вдруг меня расстреляют, а их всё равно возьмут и убьют, и моя смерть будет напрасна, – не уйти ли мне?… Она не ушла. И когда утром за ней пришли и расстреляли, мать и дети были спасены.

Эта мать и дети мне близко знакомы, и они мне говорили когда-то, что они всю жизнь прожили, помня, какой ценой они живы, помня, что им надо так прожить, чтобы смерть Натальи не оказалась напрасной.

А мы? Христос, Сын Божий стал человеком по любви к нам; Он был предан Своим учеником, от Него отрекся другой ученик, Его самые близкие апостолы бежали со страхом. Он остался один, со Своей Матерью и апостолом Иоанном у Креста; один Он умирал, даже Богом оставленный: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?!.. – и всё это для того, чтобы нас спасти.

Неужели мы не отзовемся на Его смерть так, как Зоя и ее дети отозвались на вольную смерть Натальи? Неужели мы не отзовемся, не станем жить так, чтобы Христу не стало бы стыдно за нас, и чтобы нам не было стыдно, когда мы станем перед Крестом и увидим на Нем, на Его руках раны гвоздей, на Его ногах – раны гвоздей, на плече – рану от креста, на лбу – раны от тернового венца! Неужели мы станем и скажем: Да, мы знали, что Ты для меня умер, а я прожил в свою волю, потому что жить достойно Тебя мне было слишком трудно!..

Подумаем об этом. Если не удастся вам ходить в храм молиться и предстоять перед ужасом этой недели, раскрываемым в богослужении, то думайте об этом дома; не только думайте, переживайте, но решите так отныне жить, чтобы Христос на вас глядел и говорил бы: Я не напрасно умер, – он понял цену своей жизни и меру Моей любви! Он живет достойно себя и достойно любви Моей! Аминь!

Православие и мир

[Евгений А]

Из личной беседы с митрополитом Антонием Сурожским ( опубликовано 8 июня 2000 в газете "Русская Мысль")

У меня очень ясное, яркое чувство, — нет, скорее темное чувство, — что, вступая в третье тысячелетие, мы вступаем в какую-то темную, сложную, в некотором смысле нежеланную пору. Что касается до церковности, вера должна оставаться цельной, но мы не должны бояться думать свободно и высказываться свободно. Все это в свое время придет в порядок; но если мы будем просто без конца повторять то, что было сказано раньше, давно, то все больше и больше людей будут отходить от веры (я сейчас не столько о России думаю, сколько вообще о всем мире); и не потому что то, что раньше говорилось, неверно, а потому что — не тот язык и не тот подход. Люди другие, времена другие, думается по-иному. И мне кажется, что надо вкореняться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно. «Свободно» не означает свободомыслие или презрение к прошлому, к традиционному, но — Бог рабов не хочет. Я вас не называю больше рабами, Я вас называю друзьями… И мне кажется это страшно важно: что мы могли бы думать и с Ним делиться. Есть очень многое, чем мы могли бы делиться с Ним в новом мире, в котором мы живем. Это очень хорошо и важно — думать свободно, не стараясь приспосабливаться; нужно, чтобы люди мыслящие и с широкой восприимчивостью думали и писали.

Часто Церковь — я говорю о духовенстве и тех людях, которые себя считают сознательными мирянами — испуганы, боятся сделать что-то «не то». После всех этих лет, когда не было возможности свободно думать и говорить друг с другом и как бы перерастать XIX век, очень много страха и желания непременно только повторять то, что уже принято и как бы стало языком Церкви и мыслью Церкви. Это должно рано или поздно перемениться.

Так что у Церкви сейчас период, когда она, как мне кажется, с одной стороны старается быть сугубо традиционной; а с другой стороны люди все-таки, во-первых, не подготовлены к этому, а во-вторых, некоторые начинают думать, — и им не помогают думать. (Я говорю в целом, не об отдельных людях). И не упускаем ли мы момент, данную нам возможность стать — из церковной организации — Церковью…

Сам я дошел сейчас до такой черты, когда учености или богословского образования все равно не могу получить, не могу усовершенствовать; и хочу говорить только о том, что созрело у меня в душе. Если по форме многим это кажется неприемлемым, то по существу, думаю, это не неприемлемо. Думаю, по существу я не отхожу от духа Церкви, от духа святоотеческого и т.д., но говорю на другом языке, другим людям. Я думаю, что то же самое говорили о многих отцах. Уж не беря Кирилла Александрийского, но о целом ряде других: «новшество, фантазерство»… Этих слов тогда не было, но подход был такой. Я думаю, что сейчас у Церкви долгий кризис...

Когда кончилась Советская Россия как таковая, я не то Патриарху, не то кому-то писал: не ожидайте быстрых перемен в сознании людей. Сейчас происходит то, что случилось, когда евреи покинули Египет. Они вышли на свободу, а свобода оказалась совсем нежеланной. Люди говорили: к чему мы ушли? Где котлы полные мяса и вкусных вещей? теперь у нас только песок вокруг да еще что-нибудь, что мы словим. Это одно. И второе: перейти из Египта в землю обетованную можно было в несколько дней, ну, неделю. Они бродили сорок лет; почему? потому что Бог им определил бродить, пока не умрет все поколение, которое выросло в рабстве, и пока не вырастет то поколение, которое выросло на свободе и в совершенно дикой обстановке, где была только вера в Бога и ничего другого. По дороге они забрели на Синай и получили Десятисловие, но все рабское поколение должно было уйти.

И мне кажется, что то же самое с Церковью. После всех этих лет, когда можно было Церкви продолжать существовать только крайней верностью всей форме, конечно, очень страшно начать думать и начать ставить вопросы. Удивительно, что в древности отцы Церкви только этим и занимались, что вопросы ставили. Если они ответы давали, то потому что сами же и вопросы ставили. Ответы не падали с неба на несуществующие вопросы. Причем вопросы, которые были обращены к людям, окруженным язычеством, т.е. совершенно инородным опытом и инородным мировоззрением. И вот нам надо это принять в учет. В христианской стране сейчас никто не живет. Есть герои духа и люди верные Евангелию и т.д., но говорить о странах, что они христианские или не христианские, больше не приходится. Так же как неверно говорить, скажем, о русском православии.

Скажем, здесь [в Лондоне] меня сейчас очень упрекает целая группа людей (не очень многочисленная): вы, де, изменили русскому православию, потому что строите не «РУССКУЮ» Церковь… А я с самого начала говорил: мы строим — Церковь как можно больше похожую на первоначальную древнюю Церковь, когда людей, абсолютно ничего общего между собой не имущих, одно только соединяло: Христос, их вера. Стояли рядом раб и господин, люди всех возможных языков. К этому я стремился здесь: чтобы люди какие угодно могли прийти и сказать — да, у нас общее одно: Бог… И мне кажется, что в этом разрешение проблемы. Потому что если мы начинаем говорить о русском, греческом или ином православии, мы теряем людей. Дело не в том, что «мы» как приходы теряем людей. Но еще сорок с лишним лет назад я говорил с епископом Иаковом Апамейским, очень хорошим человеком, священником. Он мне говорил: знаете, мы теряем полтораста человек молодежи в год, потому что они отбились от греческого языка… Я спрашиваю: почему их не посылать к нам? — Нет, мы предпочитаем, чтобы они пропали, чем их передать в «чужую» Церковь… Вот против чего я боролся и буду бороться. Потому что нам нужны верующие, — люди, которые встретили Бога. Я не говорю в грандиозном смысле; не каждый может быть апостолом Павлом, — но которые хоть в малой мере могут сказать: я Его знаю! И он, и она, они тоже нечто подобное знают, и мы можем вместе стоять, даже если у нас обычаи иные. А обычаи тоже вещь такая, которая перерабатывается не сразу.

Я хотел бы иметь возможность еще один год провести русские беседы, вернуться к каким-то основным вещам, но в этих основных вещах, может быть, будут моменты, которые не будут восприняты с симпатией… Отец Георгий Флоровский мне как-то сказал: знаете, нет ни одного отца, у которого нельзя найти ереси, за исключением Григория Богослова, который был такой осторожный, что ничего лишнего не сказал... Так что у всех найдут что-нибудь. Но тогда возьми то, что сказано и что тебе кажется неверным, продумай, и скажи свое; причем не обязательно раскритикуй, а скажи: вот, на основании того, что я слышал, какие мысли мне приходят, и посмотрим, как они дополняют или исправляют другое… Я думаю, что очень важно, чтобы сейчас мы мыслили и делились мыслями — даже с риском, что мы заврёмся, — кто-нибудь нас поправит, вот и всё.

Помню, как я был смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: «Вся трагедия Церкви началась со Вселенских соборов, когда стали оформлять вещи, которые надо было оставлять еще гибкими». Я думаю, что он был прав, — теперь думаю, тогда я был в ужасе. Это не значит, что Вселенские соборы были не правы, но они говорили то, до чего они дожились. И с тех пор богословы тоже до чего-то дожились… Скажем, отца Сергия Булгакова считали еретиком, а теперь многие совсем по-иному на него смотрят. И то неправильно, и сё неправильно. Есть у него вещи, которые неприемлемы, а есть и наоборот…

www.masarchive.org

[Евгений А]

Митрополит Антоний Сурожский об исповеди и покаянии